Чуть более десяти лет назад я потеряла второго ребенка в результате мертворождения на 34 недели. Я была опустошена. Мой муж был так же опустошен. Наши отношения были нарушены.
Связь между нами была несовершенной. Мы иногда напрягались, чтобы соединиться. Близость нашего горя была утешительной, но и удушающей. Тем не менее, наш брак выжил и процветал.
Я ни в коем случае не хочу сказать, что это было легко. Я хочу прояснить этот момент: это было тяжело. Но это возможно. Конечно, совместная обработка наших потерь не была гладкой или безупречной. Временами брак всегда намного более одинокий, чем мы можем себе представить в день, когда мы идем по проходу.
Мы с мужем существовали на протяжении всей скорби. Поиск путей осмысленного и терапевтического понимания происходящего ощущался как движущаяся цель. В те ранние дни момент, которого я больше всего боялась — проснуться и понять, что я должна продолжать существовать.
Когда мой муж тянулся ко мне, я не всегда могла быть рядом. Когда я тянулась к нему, он не всегда был доступен. Иногда кто-то из нас протягивал руку, чтобы скорбеть вместе, но в тот момент другой из нас не мог погрузиться в насыщающее горе. В результате мы оба чувствовали, что наши потребности не удовлетворяются. Это нормально, но может вызвать недовольство.
Выяснить, как общаться как пара после потери ребенка, это борьба. Эмоции и напряженность накаляются невероятно высоко. По статистике, около 50 процентов браков распадаются после смерти ребенка. Я думаю, это не из-за отсутствия любви, а потому, что невозможно начать все сначала.
Как такая глубокая потеря не может стать центральной частью брака? Трудно представить: как я могу не видеть в своем супруге ежедневное напоминание о том, чего не хватает нашей семье?
Оглядываясь назад, я понимаю, что мы спасли себя, потратив необходимое время. Мы научились давать друг другу пространство, потому что было много часов, когда вместе мы могли легко «высосать кислород» из любой комнаты. Это может показаться нелогичным, но именно наш периодический уход друг от друга заставил нас обоих увидеть, что для нас, в отдельности и в качестве партнеров, есть нечто большее, чем наша потеря — что горе всегда будет, и что бы ни случилось, и мы разделяем это, потому что это случилось с нами. У нас нет обхода реальности. Отстранение друг от друга мало или ничего не изменило.
Мы встречались с терапевтом для консультирования пар. Это помогло, потому что это создало безопасное пространство, где сложные чувства могли быть безопасно сформулированы. У каждого из нас был собственный опыт, приведший к этой травме, который по-разному отражал наши ответы. Мы должны были научиться не использовать эти различия в качестве оружия друг против друга.
Со временем мы с мужем сблизились как пара. Поскольку мы продолжали строить свою семью, мы смогли излечиться определенным образом. Тем не менее, для нас всегда есть элемент горя — как призрачный член. Это горе сообщается нашей семье по-разному. Например, мы поняли, что отсутствие может усиливать присутствие. Это тяжелый урок, который, конечно, никто не выберет. И все же, вот оно.
С годами я говорю о нашей борьбе все реже и реже. В частности, мы с мужем все меньше и меньше говорим о нашей потере. Но мы оба помним ребенка, который оставил нас.
Семьи, которые теряют детей, часто пытаются объяснить это. «Леса» этих рассказов могут быть похожими, но они никогда не будут идентичны — даже между скорбящей парой. В этом есть красота, как смотреть на разные грани одного и того же алмаза — твердый и блестящий. Вы не всегда увидите одно и то же. Но вы увидите, и это нормально.